Про победы, любовь и утрату Сергея Гринькова.
Екатерина Гордеева / Сергей Гриньков – жемчужина фигурного катания: мультичемпионы мира и Европы, взявшие олимпийское золото за СССР в 88-м и за Россию в 94-м. Они покорили большой спорт харизмой, техникой и презентацией, а затем закрепились в самых престижных проектах эпохи: турне на десятки городов, переезд в США, контракты – абсолютное признание.
Екатерина Гордеева / Сергей Гриньков – еще и красивая история любви, которая оборвалась, когда у него подогнулись колени на катке в Лейк-Плэсиде. Гриньков не дожил до 30, а Гордеева, оставшись с дочкой, впоследствии не потеряла себя благодаря фигурному катанию. Обустроила жизнь в США и Канаде, написала автобиографию, где от начала до конца про них – Катюху и Серегу.
Гордеева – все такая же эффектная и улыбчивая – регулярно бывает в России, но почти не дает больших интервью. Мы с ней поговорили.
– Я живу в Эдмонтоне (Канада), переехала сюда в 2020-м и вышла замуж за олимпийского чемпиона Давида Пеллетье.
Младшая дочка Елизавета живет то со мной, то в Калифорнии. Сейчас же все можно делать онлайн, так что она проходит практику в Америке, а учится на удаленке. Старшая дочка Даша живет и работает в Калифорнии, никуда оттуда не уезжала.
А у меня в Эдмонтоне работа. С апреля-2021, когда с ограничениями стало полегче, дел хватает – тренирую одиночников и пары, от 6-8 лет до 17-18.
– У вас отличный русский, вообще без акцента.
– С английским у меня тоже все хорошо, ну а русский я никогда не потеряю.
У меня много русских друзей, есть время разговаривать с семьей. Конечно, я все-таки забываю какие-то слова: раз – и как будто запас кончается. Тогда начинаю думать по-английски, выбирать слова. Но это редкость. Я читаю книги на русском, дочки разговаривают без акцента – хотя они учились на английском и по факту это полностью их язык.
В семье мы говорим только на русском, даже не перескакиваем на английский. Хотя для многих это было бы нормально: просто берешь то слово, которое легче вспомнить или произнести.
– В России бываете регулярно?
– Хотелось бы больше. До пандемии приезжала два раза в год: Илья Авербух приглашал на новогоднее шоу, а летом ездила к маме на дачу. Чувствую себя полностью русской. Думаю, если бы сейчас возникла необходимость переехать в Россию и там начать все сначала – не было бы никакой проблемы.
– Как часто катаетесь, выступаете?
– Меньше, чем раньше. Мне нравится тренировать. Кататься тоже нравится, но есть определенные критерии для самой себя: тело уже не такое эластичное и терпеливое – и это надо принять.
Одно дело покататься для души или в шоу как у Авербуха – там все не так жестко. Или в пандемический год я работала в Battle of the blades тренером и постановщиком – это тоже можно. А взять шоу Stars on ice, где я выступала еще лет 5 назад. Оно требует очень сильной подготовки: два номера с прыжками – нет, такое я уже точно не смогу. Но я прошла момент, когда от этого было обидно. Наоборот, всем довольна: поддерживаю форму бегом, йогой, достаточно занимаюсь.
– Тренировать – это мечта с юности?
– На самом деле я начала еще лет 25 назад, и лет 10 мне потребовалось, чтобы полюбить это. Когда начинаешь тренировать молодым, полюбить не получается – потому что в тебе самом слишком много нереализованного. Хочется развивать себя, а не кого-то.
С годами понимаешь, что работать тренером – это тоже в какой-то степени развивать себя, но в другую сторону: правильно делиться опытом, правильно готовить ученика. Когда ты взрослее, мозг перестраивается на отдачу, а не на развитие себя.
Система, которую я прошла ребенком в ЦСКА, заложена во мне очень крепко – именно в том, что касается поведения с детьми. Я стараюсь собирать их в группы. В Канаде и США работать группами почти не принято, в основном уроки один на один, но до 4 участников собирать все-таки можно. Мне кажется, им так интереснее, развивается соревновательный момент, но есть и поддержка друг друга. Когда тебе 7-10 лет, в группе ты растешь лучше, тянешься за кем-то.
– Вы прошли через классных и совсем не похожих специалистов: Жук, Леонович, Зуева – от кого взяли больше всего?
– Можно начать с первого тренера – Игоря Лавренова. Я до сих пор благодарна ему, что у меня никогда не было плохих ощущений от занятий. Не сказать, что нам было всегда весело на тренировках, но всегда было позитивно. Хороший детский тренер – не командир, который приказывает, а тот, кто спускается на уровень учеников и делает занятие интересным, старается показать.
Пока что я тоже могу показать несложные вещи, сделать из тренировки игру. На таком уровне это очень важно: тогда дети не будут бояться тренировок и захотят на них возвращаться.
Когда я тренирую пары, то пытаюсь вытащить из головы все, чему меня учили Леонович, Жук и, естественно, Зуева. Когда ставлю программы парам, то вспоминаю, как вела себя Марина Олеговна. У нее всегда была подыстория программы, а не просто: давай сделаем такой элемент, такую позицию потруднее. Она объясняла, что и почему мы делаем.
Разница в том, что с Зуевой мы выступали на высоком уровне; а пары, которая тренирую я, пока до этого не дошли. Но даже на юниорском уровне они должны понимать: что за музыка и откуда, что они катают, какой стиль – тогда работать легче.
Жук более технический тренер. У него было больше системы в физподготовке. Вообще, в Советском Союзе и России это было очень развито: до выхода на лед много тренировок на полу, там происходила огромная часть подготовки. Месяцами мы работали на полу, все поддержки и самые сложные элементы изучали там, потом переносили на лед.
Уровень пар в Канаде и США отстает от нашего – думаю, как раз потому, что здесь почти никто не знает подготовки на полу. ОФП, развитие мышц девочек и мальчиков, даже простые отжимания-подтягивания – здесь все это страдает. То ли нет времени, то ли желания, но я это вижу и это одна из самых больших ошибок местного парного катания.
Сергей Гриньков (слева) и Екатерина Гордеева
– Цитата из вашей книги: «Только в Америке тренеров занимает, что чувствуют фигуристы. У нас говорят так: давай катайся, а недовольство оставь при себе». Как работаете вы?
– Настоящий тренер всегда найдет момент, когда такая фраза уместна. При этом он же должен чувствовать время и обстоятельства, когда ее произносить нельзя. Нужно быть аккуратным – ты можешь повредить психику ученика, настроить против себя. В конце концов, на тебя могут нажаловаться – и у тебя будут проблемы.
Но я бы не сказала, что строгий подход тут отсутствует. Если спортсмен с тобой на одном уровне настроя и желания выиграть, то эта фраза может быть полезной. Говорить это детям, которые занимаются ради удовольствия – глупо, да и нет смысла.
– Олимпийский сезон – и значит, вам точно напоминали о победах в Калгари и Лиллехаммере. Есть ностальгия по тем временам?
– Я очень ценю то время, которое у меня было: выступать на Олимпиаде, испытывать этот ненормальный адреналин, так чувствовать свое тело, столько уметь и столько удовольствия от этого получать – это такой наркотик.
Какое-то время ты за ним гонишься, пытаешься и уже не достигаешь – и тебе от этого плохо. Но в какой-то момент я начала себя уважать: я все сделала, и надо поблагодарить организм за возможность.
Дальше надо ценить другое; например, рождение детей – это ступень намного круче. По крайней мере, у меня так, Олимпиады потихоньку отошли на второй план. Я люблю жизнь, вкусную еду, путешествия, друзей, людей, ищу новые ощущения. Сейчас я бы не сказала, что хочу вернуться в то время. Да, я скучаю по Москве и, прилетая туда, немного возвращаюсь в то время. Но цель не в ностальгии, а в том, чтобы просто увидеть семью и близких.
Есть люди, которые говорят: ой, я в Россию не вернусь – даже среди моих друзей есть такие. И это нормально – у них плохие ассоциации. У меня ни капельки плохих ассоциаций нет – хорошо я росла или плохо, была еда, не было еды… Какое-то время мы жили на одних пельменях, тренеры казались злыми, сборы тяжелыми – я не скучаю по этому времени, но и не считаю его плохим.
– Вы рано получили возможность выезжать за границу. Что из поездок особенно запомнилось?
– Я довольно рано – еще до первых выездов – поняла, что за границей интересно. Папа танцевал, поэтому часто уезжал, что-то привозил, много рассказывал. Поэтому соревнования для меня были на втором плане, больше хотелось повидать страны. Я не думала, как там откатаюсь. Это ведь не так важно, если ты окажешься, например, в Швейцарии, Америке или Японии?
На соревнованиях в США комната – там фрукты, орехи, конфеты, взбитые сливки, можно играть в игры. Это все действовало на меня сильнее, чем шанс хорошо откататься.
Я приходила на каток – а там шоколадки, которых я в жизни не видела. И они лежат просто так, можно взять сколько хочешь. Каждый день я забирала по такой шоколадке, чтобы потом привезти сестре. Брала шампуни из гостиниц, копила суточные – не ходила по ресторанам, не покупала лишнего. Зачем? Чтобы в конце соревнований купить себе и сестре одинаковые джинсы.
А Япония! Другой мир, другие запахи. Сначала мне ужасно не нравился зеленый чай в гостинице, но потом как ассоциация вводил меня в интересное состояние. Заходишь в номер – для тебя кофта, пенал с ручками, кока-кола и плеер Walkman. Ну вообще… И какая разница, какое место ты займешь?
– Вы писали, что выиграли первую Олимпиаду – Калгари-88 – для Советского Союза. Как это?
– Мне было 16, и все соревнования, которые я прошла до этого, не могли сравниться с той подготовкой.
В июне, на первом же сборе, нам на стену повесили плакат: до Олимпиады столько-то дней. И я подумала: ох, началось! И все, с июня разговоры только об этом. Подготовка серьезная и доскональная как никогда: народу вокруг намного больше, чем раньше, миллион проверок на здоровье, на кровь, на то, что мы едим. Больше собраний, настроительных речей, инструкций, с кем можно общаться, а с кем нет.
Осенью 87-го я получила сотрясение мозга на тренировке и пролежала в больнице 10 дней. Очень переживала, но на самом деле эти 10 дней стали для меня отдыхом. А когда наступила Олимпиада, мне хотелось одного – сидеть дома с мамой и просто пить чай, есть мороженое. Уже, блин, никакой Олимпиады не хотелось.
Возвращаясь к вопросу – что означает победа для Советского Союза? Все это было ужасно стрессово, до этого я не переживала ничего подобного. Но считала, что обязана это потерпеть – потому что я спортсменка Советского Союза, должна отплатить стране за вклад в меня. Теперь, когда вижу 15-16-летнюю спортсменку, напоминаю себе: это прежде всего ребенок – и я была такой же.
– Получается вспоминать Станислава Жука с теплотой?
– Мое отношение к нему меняется со временем.
Сейчас я понимаю многие вещи по-другому: что с ним происходило, почему он так себя вел с девушками, с ребятами. Я видела, что он поступал нехорошо: грубил, не доверял ученикам, следил, во сколько взрослые девушки придут в номера. Но родители говорили, что он сильный тренер и его надо слушаться – я так и делала, иногда против своего желания.
По отношению ко мне с его стороны не было ничего жуткого, даже оскорблений я не слышала. Была только строгость, и еще я часто видела, что он приходил нетрезвый. Потом исчезал, уходил в запой.
– Вас он не обижал, а Сергея?
– К Сергею он относился не очень и порой плохо с ним разговаривал. Вот тогда мне было обидно. Сергей предупреждал меня: если он так себя ведет, я больше не хочу приходить на тренировки. Сергей был взрослее меня, понимал чуть больше и не хотел такое терпеть. Мне надо было занимать чью-то сторону – и это была сторона Сергея.
– Тренировки Жука – пытка?
– Он талантливый и эгоистичный, никого не боялся, ни с кем не считался – это чувствовалось в работе. Наверное, он был нездоровым человеком, но сильным методистом, многие тренеры до сих пор пользуются его системой.
Как-то на летнем сборе он заставил меня прыгать в воду с 12-метровой вышки. Сказал, что тренировка для всей группы не начнется, пока я не спрыгну. Причем я даже слезть с вышки не могла – меня туда подняли, а лестницу убрали. В итоге 10 человек ждали, пока я спрыгну. Что мне оставалось делать? Маленькая деталь, но показательная: так Жук воспитывал всех.
Еще он любил подводную охоту и погружение в холодную воду – видимо, считал это тоже за тренировки. Гарпун лично мне не давал, но заставлял нырять с маской, трубкой. Может, он видел, что я плаваю не очень уверенно, и пытался сделать так, чтобы я преодолела этот страх? Может, связывал погружения с дыханием? Что-то вроде кардио: как понимать воздух, как задерживать дыхание – в прокатах ведь это тоже требуется. Может, он просто любил воду?
Как бы там ни было, я не могла увиливать – была очень послушная. Залезала в воду с маской и трубкой, в шерстяном костюме и шерстяных носках, чтобы ласты не соскальзывали. Так и плавала, костюм тянул меня вниз – такие тупости…
– Вы же подписали коллективное письмо против Жука не из-за этих тренировок?
– Я хотела поддержать команду, в основном Сергея, конечно. Его, Зуеву, которая многое нам давала…
Повторюсь, ко мне обидные вещи от Жука не относились. Но Сергея он обижал, унижал – например, слежкой. Да и просто словами: ты младший по званию, делай что я сказал. То же самое доставалось другим девочкам, Александру Фадееву. Я могла не подписывать письмо, но смысла в этой борьбе не было. Жук хорошо тренировал месяц, потом на месяц пропадал – это не была правильная подготовка для нас.
Я заняла сторону Сергея, потому что не могла представить, что он уйдет, а мне придется кататься с кем-то другим. Или что он перестанет кататься. Так же и в отношении Марины Зуевой, которая была нашим хореографом и которую мы очень любили.
Мы подписали письмо, Жука сняли, а нам предоставили нового тренера – Станислава Леоновича.
– Не смущало, что еще за год до этого Леонович катался рядом с вами, а стал, по сути, начальником?
– Больше идти было не к кому – все произошло автоматически. Раньше так и было: тебе говорили, что делать – ты делал. Ты мог сказать нет, но тогда у тебя и не оставалось вариантов.
Станислав Викторович только начинал тренировать. Мне нравилась их пара с Мариной Пестовой – он очень бережно к ней относился. В то время не все партнеры это практиковали, было больше командирского: ты девочка, делай то, что сказано. А они с Мариной держались на равных, он ее уважал – и это прослеживалось даже в катании. Когда мы тренировались рядом, он нам с Сергеем иногда помогал, показывал поддержки. Я в нем видела партнера и старшего товарища.
И когда он стал нашим тренером, это все было… как-то натурально, что ли. Ну если надо называть Стаса Станиславом Викторовичем, давайте называть. Хотя он и сам от смущения предлагал Стасом. Как тренер в общении он был почти на нашем уровне, большой дистанции не было.
Станислав Жук – пожалуй, самый противоречивый тренер в истории нашего фигурного катания
– Сергей его воспринимал?
– На тренировках, в технических аспектах – да. Но нас немного нервировало, что у него недостаточно опыта как у тренера на высоком уровне. Чем ближе к соревнованиям, тем заметнее он нервничал: что говорить, как себя вести? И он в этих ситуациях ловил небольшой ступор.
Хорошо, что мы становились взрослее, постепенно сами понимали, что и как делать. Марина Зуева тоже была рядом всегда. Мы все вместе шли к Олимпиаде-88, и для каждого она была первая, новая, ответственная. Больше хотелось, чтобы тренер был вожаком, но в этом случае мы разделяли ответственность.
– Еще до Олимпиады случился эпизод на Евро-87, когда вас сняли из-за проблем с экипировкой.
– Это еще один штрих, как мы все были неопытны.
У нас была очень сложная произвольная программа по сравнению с годом до этого – мы даже делали четверную подкрутку (элемент ультра-си, который сейчас практически исчез из парного катания; его освоили китйцы Суй / Хайн – и во многом это принесло им золото Олимпиады-2022 – Sports.ru). И вот, катаем ее на Европе, сделали половину программы, идем хорошо – все выбросы, прыжки, подкрутка…
Я еще в начале увидела, что у Сережи внизу расстегнулись штаны, где штрипка. Она тянет штаны вниз, чтобы они не задирались. Но так как штаны сделаны из тянущегося материала, то ничего не случилось бы: штрипка не попала бы под конек, если говорить честно. Я это видела, он тоже в какой-то момент это понял. Потом мы услышали, что судья начал свистеть.
Мы не знали, что делать, и Сергей сказал: катаем дальше. Я посмотрела на Леоновича, но ничего не поняла – он уже шел к судье. Судья еще раз свистнул, музыка остановилась, но раз уж мы с Сережей решили докатать до конца – докатали. Все было чисто, очень хороший прокат.
Потом сидели в kiss and cry, а Леонович разговаривал с судьями. Выяснилось, что мы должны были остановиться, но раз этого не сделали – нам предлагали откатать программу заново через две пары. Было 5 минут на раздумья, и Сергей сказал: нет, так хорошо мы больше не откатаем. Все закончилось, мы поехали в гостиницу, понимая, что нас сняли – потому что мы не послушали судью.
Это опять же показывало то, что Леонович не был уверен в правилах или неправильно их прочитал. Когда судья начинает свистеть, надо остановиться сразу. И судья вправе остановить программу, если что-то не то с костюмом – при этом у спортсменов будет возможность все поправить и продолжить с того же места. Сейчас я это знаю, а тогда не знала.
Леонович в таких ситуациях был очень молчаливый, ничего не говорил ни в сторону нас, ни в сторону против нас. Это было обидно. Но объективно, для него это был точно такой же первый раз, как и для нас. Сейчас я вспоминаю эту ситуацию со смехом.
– На Олимпиаде-88 были спокойны?
– В английском есть слово overwell: у тебя настолько много всяких эмоций, что ты пресыщаешься и тебя уже ничего не трогает. Я помню, что мы были хорошо готовы. Знали, что способны откатать чисто, и почти не волновались. Нам не надо было никому ничего доказывать. Первый раз приехали на Олимпиаду – ну по-любому уже хорошо, хоть вторые, хоть третьи. Да даже четвертые – это бы нас не травмировало.
Обе пары Тамары Москвиной (Селезнева-Макаров и Валова-Васильев) имели довольно сильные программы, но нечисто исполняли их в сезоне. Мы видели, что они срывают элементы, а нам надо просто откатать чисто. Так что мы не накладывали на себя дополнительных волнений.
Когда победили, то… Каждый спортсмен знает это ощущение пустоты: когда ты сделал все свое. Есть победа, все отлично, сначала эйфория, а потом: дальше что? Уже не к чему готовиться, ты все выложил, все получил, выше ничего нет – что делать?
– Что решили делать?
– Чтобы не было страшно, решили просто подождать. Расписания больше нет, на следующий день не надо на тренировку и не надо нервничать. Это немного странно. Уверена, у многих спортсменов такое есть и они меня поймут. Хотя через пару недель или месяц это проходит – снова хочется или пробовать новое, или развиваться, или готовиться к другим стартам.
Не случайно многие не выдерживают ЧМ после Олимпиады – или не едут туда, или выступают неудачно. Опять собраться на тренировку очень трудно, если ты только что сделал что-то высшее. Вот вторая Олимпиада – немного другое дело: ты просто доказываешь себе, что можешь это сделать еще раз.
У нас, кстати, так и было: сначала взяли перерыв, потом родилась Даша, я успела поскучать по спорту, изголодаться. Произошло много перемен в жизни, я вышла за Сергея. Подход ко второй Олимпиаде был совсем другой: мы сами на себя накладывали ответственность, знали, чего именно хотим. Я помню каждый момент подготовки ко второй Олимпиаде – это было более осознанно.
– Какой подарок сделали себе после победы в Калгари?
– На следующий же день проколола по второй дырке в ушах. И сделала то ли завивку, то ли химию – короче, что-то с волосами. С Сергеем не советовалась, но у мамы спросила разрешения. Для меня это было большое дело, такое девчачье решение – типа как люди делают татуировки.
Мне, кстати, хотелось и татуировку – но что там писать, изображать? Подумала, подумала и не стала.
– После Олимпиады вы оказались на обеде Горбачева и Рейгана – как это вышло?
– Интересно, как бы я готовилась к такому дню сейчас… Наверное, долго. А тогда: ох, опять надо что-то делать, куда-то идти.
Сергей даже не пошел. Мне кажется, это немножко зависело от того, что в конце сезона нас пригласили в турне по Америке. И я сказала, что не поеду, потому что очень устала. То есть отказалась от 25 шоу по 25 городам! Заработать можно было очень много – Сергей сказал, что я вообще ненормальная, и месяца два со мной не разговаривал. Соответственно, и на встрече с Горбачевым я отдувалась одна.
Это был визит Рейгана и его жены в Москву. Раиса Максимовна Горбачева устраивала для них интересные встречи и путешествия – ходили на балет, в музеи. И в один из вечеров состоялся ужин с известными людьми Москвы, Советского союза: актеры, балерины, еще кто-то.
Меня посадили так, что слева была Раиса Максимовна, а справа через переводчика Рейган. И еще человек 6-8 за столом. А я перед этим ужином сильно заболела, потому что после Олимпиады первый раз за 10 лет поехала отдыхать на море, в Сочи. Это родители взяли меня за победу на Олимпиаде. Путевка была дней на 10, но я оттуда сорвалась специально для этого ужина.
Видимо, организм отказывался что-либо делать – на ужине меня колбасило. Очень неудачное совпадение по времени, но в остальном, конечно, классно. Мы познакомились с Раисой Максимовной, она добрая и интересная. С Рейганом было труднее – я тогда слабо говорила по-английски, знала несколько реплик. Надо было поговорить, представиться. Приятный вечер, плохие ассоциации только из-за болезни и ссоры с Сергеем.
Президент США Рональд Рейган (слева) и генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Горбачев
– Вы много прокатались по американским шоу в 80-90-х – каково это?
– Том Коллинз приглашал выборочно – кого сам хотел. В основном это были топ-4 в каждом виде – а значит, много русских и отличная компания на весь тур.
Допустим, закончился ЧМ-87 в Цинциннати – и уже оттуда мы ехали в первый город шоу. Скорее всего, тот, который рядом с Цинциннати. Нам выдавали книжечку с расписанием: какой город следует за каким, во сколько выступление. А насчет контрактов и договоров все шло через федерацию, мы ничего не знали об этом. Нам только говорили: приходи на автобус во столько-то – и все. Тебя везут, ты выступаешь.
Но это высший уровень по удобству: гостиницы Four Seasons, Ritz-Carlton, хорошие Marriott. Мы останавливались прямо в Беверли-Хиллс, в Сан-Франциско.
По организации – супер, ни о чем не беспокоишься. Все решалось за нас, с командой всегда ездили тренеры – Леонович, Москвина. Не всегда все вместе, но кто-то точно за нами следил. Обычно человека 4: тренеры, кто-то из федерации, кто-то из КГБ, чтобы не возникало проблем.
В то время фигурное катание было нереально популярным – по 15 тысяч человек на трибунах каждый вечер. И так 20-25 городов за тур.
– Насколько тяжело?
– Вообще нисколько, сплошной кайф. Сезон закончен, при этом ты на пике формы – тренироваться не надо, все само получается.
Организм чуть расслабился и отдыхает, поэтому нередко эти шоу мы проходили в такой форме, которой не было даже на ЧМ. Серьезно, некоторые элементы получались лучше! Ребята аксели крутили только так, без проблем – и не мешали прожектора, темнота, особое освещение.
20-25 городов за тур – это нормально. Немного уставали в переездах, но не страшно – где-то ехали автобусами, где-то летели обычными самолетами, джетов у нас не было. Вот когда у Тома дошло до 60 городов за тур, стало утомительно.
– Как с вами рассчитывались?
– Нас собрали и сказали, что Том будет платить в конверте. Конверт надо отдать командному человеку из федерации – и потом федерация нам выдавала столько, сколько считала нужным. Думаю, они забирали где-то половину. Для нас тогда даже это было шикарно – хоть что-то заработать, заодно Америку посмотреть.
Том, кстати, знал, что русские фигуристы получают не так много, что федерация забирает часть денег. Поэтому оплачивал нам рум-сервис, делал ужины, обеспечивал еду в номер, мини-бар ребятам, который те всегда опустошали.
– Вы не выступали на Олимпиаде-92, перейдя в профессионалы. Наверное, не все понимают, что это значит – перейти в профессионалы и при этом перестать соревноваться на ЧМ и Играх.
– Да-да, в фигурном катании все наоборот. Если профессионал – значит, ты уже закончил со спортом. Если ты еще в спорте, то ты amateur, любитель.
Любитель бьется за награды для страны, профессионал зарабатывает деньги для себя. Профессионал выступает не на турнирах, а в турах по 10-15 городов и в шоу, которых в те времена было много по всему миру: США, Канада, Япония. В том числе это и ТВ-шоу.
Фигуристы всегда имели возможность после спорта идти в профи. Это очень интересно, потому что уже не надо держаться в технических рамках – можно пробовать что угодно. При этом навык все равно большой, он же не пропадал после спорта.
Фигурное катание очень артистичный вид, не сравнить с плаванием или бегом. Есть большая возможность выступать, развиваться, улучшаться, даже когда ты закончил с соревнованиями. И многим это удается.
– Как вы с Сергеем решились перейти?
– Это было в 1991-м. У Сергея все сильнее болело плечо, мы все меньше могли тренироваться – он не делал поддержки. Ему ставили уколы гидрокортизона, но это не сильно помогало.
Драйв у нас тоже закончился – мы не знали, что еще делать, как продвигаться вперед. Продвигаться хотелось, но нам казалось, что мы застряли. И еще хотелось нормальной жизни: мне 18-19 лет, Сергей на 4 года старше. Такое сочетание факторов: усталость, конец драйва, не к чему стремиться, травма. Потихоньку решили.
Тогда же начались переходы тренеров: по-моему, Зуева первая уехала в Канаду. Потом Леонович что-то нашел во Франции. И мы решили перейти к Тарасовой, у которой было хорошее профессиональное шоу. Татьяна Анатольевна предложила идти туда: сначала разовьетесь как профессионалы, а потом мы посмотрим. Если будет нормально, пойдем соревноваться.
– Затянуло?
– Да, началось наше развитие: мы узнали много интересных поддержек, подтянули артистизм. В спорте этого у нас не было, на это просто не хватало времени – там одни элементы, элементы, элементы.
С одной стороны, стало интереснее. С другой, Сергей все еще мучился с плечом, терпел уже год. Закончилось тем, что мы поехали на операцию. После операции все стало нормально, но мы решили пропускать год. Естественно, любое такое решение – трудное: казалось, что мы уже закончили как спортсмены, не сможем вернуться.
Мне хотелось и соревноваться, но и попробовать шоу тоже – как более спокойную обстановку.
– Ваш с Сергеем переезд в США – это благодаря шоу и как раз выступлению в профи?
– После ЧМ-90 в Галифаксе к нам подошел человек и спросил: хотели бы выступать в шоу? Тогда мы не очень прореагировали, сказали, что подумаем. На самом деле времена были еще такие, что даже не очень приветствовалось, если мы поговорим с ними.
Но мы поняли, что на нас положили глаз – параллельно с шоу Коллинза в США развивалась еще одна группа, Stars on ice. Туда мы в итоге и попали.
В 1991-м с нами подписала контракт фирма IMG. Обычно они работали с хоккеистами, даже тот агент, который общался с нами, рассказывал про отъезды русских в НХЛ. Нам гарантировали столько-то шоу и определенную сумму за каждый выход. Мы посоветовались с Зуевой и решились, деталей не помню. Мы знали, что работы будет достаточно.
Первый раз в тур Stars on ice мы поехали тогда же, в 1991-м – я забеременела прямо в туре, докатывалась уже с Дашей, до 4-го месяца выступала.
– В шоу никого это не смутило?
– Наоборот! После тура мы вернулись в Москву, но агенты подхлестывали нас: ты родишь в сентябре, а в декабре уже поедешь в тур. Для меня это выглядело сомнительно, отвечала так: ну, посмотрим…
Но они были настойчивы – ждали, организовали нам жилье, место для тренировок, мне госпиталь для родов. То есть это полная заинтересованность и поддержка, обеспечивание всего. Видимо, они видели в нас потенциал. В сентябре 92-го Даша родилась, а в это время в Москве и России начался спад интереса к фигурному катанию. Да и к спорту вообще.
Начались ненормальные 90-е, все подряд пошли в бизнес. Даже хорошие, талантливые спортсмены из ЦСКА уходили: нафиг нужен этот спорт, тем более фигурное катание? Они открывали бизнес или входили в чей-то бизнес. И их можно было понять: либо ты крутой спортсмен, либо ты без денег. Покупать и перепродавать машины тогда было легче, ну или открыть палатку с кока-колой.
– Вас все происходящее в России испугало?
– Да нет, нас более-менее обошло стороной. Ни в какой бизнес я не собиралась, но видела, что происходит что-то не то. Катки становились заброшенными, это расстраивало. Самое показательное: детей перестали приводить в клубы. Взять ЦСКА – минимум 100 человек приводили 1 сентября каждый год, бывало и до 200. В тот год пришло 10-15.
Контракт оказался очень кстати – вообще, мы были одни из первых спортсменов, которые подписали контракт с хорошей фирмой. И она держала нас под крылом.
– Как и зачем после шоу и перехода в профи возвращаться в любители на Олимпиаду?
– Марина Зуева как-то сказала: ребята, вы слишком хорошо катаетесь, чтобы еще раз не выступить на Олимпиаде. Я слышала, что Бойтано, Витт и некоторые другие профессионалы хотят возвращаться ради Олимпиады-94, пишут письмо в ISU. Зуева нас, так сказать, сгоношила – и мы тоже написали.
В туре все было хорошо, мы стали тренироваться. Зуева, уже проживавшая в Канаде, поставила нам программы. Леонович в это время уже был в Париже, у него появилась семья – то есть он уже не собирался возвращаться. 3-4 месяца мы сидели у Зуевой в Канаде, а потом поехали в Москву в поисках тренера.
Попросились к Тарасовой, но она уже пообещала поддержку паре Мишкутенок-Дмитриев и честно нам ответила, что не сможет разорваться. Нашим тренером стал Владимир Захаров – тот, кто впервые поставил нас в пару в 80-х. У него была парная группа в ЦСКА, хороший лед. И он нас тренировал – точнее, больше уже просто помогал, держал тонус, следил за инвентарем, был на контакте с федерацией. С Сергеем они очень хорошо сработались, это важно.
Да, иногда Сергей ленился и говорил: может, уже не будем делать эти тренировки? Но мы вкатились. Я чувствовала себя намного сильнее, чем в 1988-м – по эмоциям, по физподготовке, по духу. Может, рождение ребенка тоже повлияло. Наверное, если это происходит рано, женщина становится сильнее и полноценнее. Рождение Даши мне многое дало.
– По вашей книге кажется, что вы сблизились с Сергеем во многом благодаря вашему сотрясению мозга в 1987-м.
– Наверное. До этого мне казалось, что у нас чисто рабочие отношения: просто два спортсмена, которые катаются вместе. Некое притяжение все равно было – в том смысле, что мне было с первого дня приятно с ним кататься. Он мне нравился как взрослый человек: мне 11-12, ему 15-16. На тот момент огромная разница. И я думала: ничего себе, он со мной еще и разговаривает, даже что-то спрашивает! А он к тому же и добрый, отзывчивый человек.
Естественно, это все росло с годами. Сначала он думал так: какая-то девочка рядом, катаешься, ну ладно, так уж и быть. Наверное, я ему тоже какими-то вещами доказывала, что я человек.
Сотрясение было первым моментом, когда я почувствовала: он за меня волнуется. Он пришел в больницу, и это действительно было трогательно. Он чувствовал себя виноватым: он упал на поддержке, уронил меня. Может быть, так случилось потому, что мы не размялись правильно, не подготовились к тренировке. В больнице я чувствовала от него жалость, он извинялся, брал вину на себя. Цветы принес.
Тогда я первый раз ощутила, что он меня по-настоящему видит и воспринимает.
– Как он называл вас чаще всего?
– Катюха – кроме него ко мне так не обращался никто. Ну и сейчас-то тем более. А я его называла Серега, даже в разговорах с родителями. Другие обращались к нам Катя, Сережа, Сергей, но вообще для всех на катке мы были Катюха и Серега.
– Насколько быстро вы пережили трагедию с ним? И что помогло?
– Полностью пережить ее невозможно. Все равно я возвращаюсь, много чего связано такого, чего я не могу отпустить. Самая большая связь – через Дашу, поэтому и потеря никогда не заживающая. То есть это всю жизнь будет с ней – а значит, и со мной.
Даша уже родилась, но почти ничего не помнит, и это даже хуже. Она все время мысленно возвращается к папе и растет с этим. Она должна научиться жить с этим; хоть и взрослый человек – но учится до сих пор. До конца это невозможно, остается психологическое ранение.
У меня поменьше – наверное, потому что я была взрослой и как-то по-своему это пережила. Фигурное катание на то время стало таблеткой, которая мне помогла. Я обошла депрессии. То есть они были во мне, но фигурное катание отвлекало.
Stars on ice взяли меня на работу, Зуева тоже говорила: давай катайся, давай сделаем номер, будешь выступать. Она двигала меня в сторону катания.
– А родители?
– Родители меня никуда не пихали, но поддерживали в любом решении. Они видели, что катание меня спасало от того, чтобы сидеть дома и копаться в ностальгии и депрессии. Если ничего не отвлекает, то ты только напрягаешься.
Были моменты, когда я копалась так глубоко, что пряталась от людей, не хотела выходить, ни с кем разговаривать. Даже с поддержкой временами был перебор, когда-то она была избыточной.
– Почему вы так скоро после всего согласились на книгу?
– Она меня тоже подлечила. Это был мой процесс вспоминания, по-английски это называется greaving – скорбеть, страдать. Ты должен полностью прострадать, выплакать, проговорить. Книга в этом помогла, как будто бы я все прочувствовала опять.
Про это надо разговаривать, а сам с собой же не будешь. Для таких случаев люди ищут психолога, и автор книги был как мой психолог: мы встречались – и шел как сеанс-интервью. Это длилось месяца два, где-то раз в неделю мы разговаривали. Да, это бывало со слезами, эмоциями, неприятно.
С самого начала он мне не понравился. Но когда задавал вопросы, это звучало правильно и полезно. Он хорошо все это делал.
– С Зуевой общаетесь до сих пор?
– Мы на связи, хоть и не постоянно. Когда есть невидимая связь, то и разговаривать не всегда нужно. Я тренировала одну пару, года два они у меня катались. А потом попросила Марину, чтобы она на них посмотрела – они к ней ездили.
Марина работала с Виртью-Моиром. Я посмотрела их произвольный танец на Олимпиаде в Ванкувере и увидела, что это практически посвящение, отсылка ко мне и Сергею. Наверное, кроме меня и Марины этого никто не может знать, но там много моментов, которые мы делали с Сергеем. Такие штришки, которые шли в наш последний номер – его мы так и не скатали. Марина использовала это для Тессы и Скотта.
Мне всегда они нравились. Может, для Марины они были немножко и теми, кем когда-то были мы.